На каждой войне есть свои и чужие, герои и нелюди, силы добра и поганая нечисть со всех противоборствующих сторон. А кроме того, на любой войне есть люди, семьи и даже целые народы, которых просто засосало в общий круговорот насилия. Они не нападают и не обороняются, они воюют не за правду и не за идею — они просто стараются выжить. Если послушать современных латышских политиков, события шестидесятилетней давности были наполнены большим историческим смыслом. Но в рассказах латышских ветеранов, нет ничего от этого пафоса. Есть только то человеческое, что сильнее любой войны.

Грустный Швейк

— Однажды мое подразделение после тяжелого марш-броска вышло на большую солнечную поляну, — вспоминает латышский ветеран Вилнис Гринбергс. — В тот же момент с другого конца поляны появились русские — такие же вымотанные и смертельно уставшие. И вот мы смотрим в их изможденные лица, на их грязные руки, лежащие на прикладах. А они смотрят на нас. В полной тишине. И никто не хочет стрелять, все хотят, чтобы этот ужас просто кончился — растворился в воздухе. Это длилось несколько минут. Если бы у кого-нибудь сдали нервы и он нажал на курок, на этой поляне была бы гора трупов. Но вдруг в какой-то момент я понял, что смотрю в зеркало. Мы медленно стали отходить к кустам. И русские, как наше отражение, тоже стали пятиться. Потом мы развернулись и ушли. И русские тоже. И все остались живы.

Фронтовые истории Вилниса Гринбергса поражают своим сюрреализмом. Но чем дольше слушаешь, тем больше понимаешь, что никакого безумия в этом без­умии нет. Просто человечность на войне всегда выглядит бредово и нелогично, потому что у войны другая логика и эта логика бесчеловечна.

Рассказы Вилниса уже легли в основу пьесы «Дедушка» молодого рижского актера и драматурга Виллиса Даудзиньша. Виллис решил поставить эту пьесу после того, как сам пытался найти следы своего пропавшего во время войны деда, который был красным партизаном. Во время этих поисков Виллис встретил трех персонажей, у каждого из которых была своя правда. Один пошел воевать против немцев и стал партизаном. Второй — наоборот, за немцев, потому что видел, как в 1940 году комиссары депортировали латышей в Сибирь. Но история третьего — Гринбергса — самая безумная. Он случайно оказался на стороне немцев, а потом еще более случайно воевал за СССР, дошел до Берлина и получил медаль «За победу над Германией».

— Что меня всегда удивляло — это отношение русских к своим солдатам, — вспоминает ветеран. — Когда я воевал за немцев в латышском легионе, на нас гнали дисбаты — это были толпы плохо вооруженных людей. Почти без просветов между людьми. Не попасть было невозможно, а не стрелять — нельзя, иначе эти люди убили бы тебя. Я стрелял, но мне было противно. Я понимал, что это не война, а просто какое-то истребление. Так не должно быть. Я не знаю точно, сколько я убил солдат Красной армии. Может быть, двести или триста. А потом стал ее солдатом сам.

В детстве Вилнис Гринбергс мечтал стать летчиком. При «первой оккупации», как сейчас в Латвии называют 1940 год, когда страна стала республикой СССР, его мечта начала сбываться: он вступил в отделение Осоавиахима. Еще немного, и он стал бы «сталинским соколом». Но тут началась война, и Гринбергс оказался на территории, занятой гитлеровцами.

— Мы с приятелем узнали, что открывается набор в латышский легион. И я добровольно пошел. С радостью. И приятель. И весь класс.

Как признает сам Вилнис, они просто, как все мальчишки, мечтали попасть на войну. Если повезет — летать на самолетах. Но в летчики латышей не брали — Гринбергса зачислили в противотанковый расчет. Как он сам про себя говорит, «работал с фаустпатроном».

Однажды Гринбергс сидел в полосе между своими и русскими позициями. Его противотанковое подразделение делало такие ямы в земле, куда мог поместиться только один солдат. Замаскировавшись, он ждал, когда вражеские, то есть советские, танки пойдут в атаку, чтобы привести в действие противотанковую мину. И тут он увидел, что прямо на него ползет русский солдат — такой же минер. В одной руке у него был автомат, в другой мина. Расстояние между ними быстро сокращалось, но русский латыша не замечал. Наконец, когда между ними осталось буквально два метра, русский увидел Гринбергса и направленный на себя ствол.

— Я стволом показал ему на землю — мол, положи автомат. Потом в другую сторону — положи мину. Наконец, сделал жест от себя — ползи отсюда. Русский уполз обратно к своим позициям. А через несколько минут он встал в полный рост над своим окопом — видимо, это было такое наказание. Я по телефону сказал своим, чтобы не стреляли. Он стоял минут двадцать, а потом исчез: наказание закончилось.

Гринбергс говорит, что потом он много лет мечтал встретить того солдата.

— Я представлял, как окажусь в какой-нибудь компании ветеранов и кто-то расскажет об этой истории, которая с ним случилась. А я встану и скажу: это был я. И мы бы обнялись и расцеловались.

Во время очередного боя его контузило. А когда пришел в себя — «Опа! Вокруг одни русские!» На допросе он сказал, что всегда симпатизировал СССР, а на линии фронта оказался, потому что хотел перебежать. В качестве доказательства показал тот самый билет Осоавиахима. В пылу наступления разбираться с ним было некогда, людей не хватало, Вилнису поверили. Через пару дней он уже сидел в танке, который штурмовал позиции немцев.

— Я не мог поверить, что это происходит со мной: я сижу в русском танке и иду в атаку на тех, за кого совсем недавно воевал. О боже! Я иду в атаку на собственные мины, которые я же ставил! Я должен стрелять по своим же парням, а они сейчас сидят с фугасами и целятся в меня! А стрелять мои парни умеют!

Через несколько минут танк Вилниса подбили.

— Наш экипаж хотел вылезти, а я знал, что вылезать нельзя: наши, то есть латыши-легионеры, специально ждали, когда экипажи советских танков покинут подбитую машину, чтобы расстрелять их из автоматов. К счастью, у советских танков был люк в днище, и я убедил своих вылезти оттуда.

«Я не мог поверить, что это происходит со мной: я сижу в русском танке и иду в атаку на тех, за кого совсем недавно воевал. О боже! Я иду в атаку на собственные мины, которые я же ставил!»

В общем, в тот раз Вилнису повезло. Ему и его новым товарищам дали еще один танк, на котором он дошел до самого Рейхстага.

В последней битве за Берлин Гринбергс больше всего опасался немецких кумулятивных снарядов, которые примагничивались к поверхности танка, пробивали в броне дыру и взрывались изнутри. И Вилнис нашел противоядие, которое, возможно, спасло жизнь его экипажу. На окраине Берлина он нашел взорванную канализацию и вместе с товарищами на всякий случай густо измазал собственный танк человеческим дерьмом.

Непонятно, что так не понравилось в этом немецким кумулятивным снарядам, но ни один к танку так и не прилип.

— По Берлину мы ездили эдакой кучей дерьма, — смеется хриплым голосом ветеран.

Потом Вилнис получил медаль «За победу над Германией», но до самого распада Советского Союза он скрывал, что воевал в числе легионеров. В родную деревню не вернулся, жил под придуманным именем, чтобы никто не мог раскрыть его тайну. Только матери, уже успевшей получить от фашистов известие о его гибели, Вилнис сообщил, что с ним все в порядке.

Брат не стреляет в брата

Если Вилнису Гринбергсу удалось посмотреть на войну с обеих сторон — и все это выглядит как сюрреалистический анекдот, — то для Игоря Бриежкалнса раскол латышей стал личной трагедией. Сам Игорь прошел всю войну в составе латышских частей Красной армии и дослужился до капитана. А его родной брат Георг попал к легионерам и сгинул где-то в Польше. Но братьям Бриежкалнсам по крайней мере не пришлось друг в друга стрелять.

Мы встречаемся с Игорем в вестибюле дорогой гостиницы в центре Риги. Он робко входит в непонятную среду — звучит английская речь и немецкая, сбоку
выпивают какие-то шведские туристы и турецкие бизнесмены.

Те, кто понимает русский язык, удивленно подслушивают наш разговор. Он очень странно звучит здесь, в мире XXI века — в мире бизнеса, Евросоюза, айфонов и независимой Латвии. У Игоря Александровича кепка-милитари и значок латышских стрелков.

— Как получилось, что вы попали в советскую армию, а ваш брат стал легионером?

Игорь Бриежкалнс прошел всю войну в составе латышских частей Красной армии. А его родной брат Георг попал к легионерам и сгинул где-то в Польше. Но братьям Бриежкалнсам по крайней мере не пришлось друг в друга стрелять.

— Я застал еще армию независимой Латвии. В 1940 году пошел добровольцем — мне было 20 лет. Я служил рядовым, радиотелеграфистом. А потом случились всем известные события: пришел Советский Союз. Почему мы не сопротивлялись? Потому что понимали, что это бессмысленно. Оформлено все это было как добровольное вступление прибалтийских республик в СССР. Но ведь и Гитлер взял Австрию «добровольно»: провели плебисцит, где за аншлюс якобы проголосовало 80% населения. В общем, мы воспринимали все это как неизбежность. У нас был приказ оставаться в казармах — мы и оставались.

— Каковы были ваши первые впечатления от русских?

— Я был молодой, меня больше впечатляло внешнее. У нас, латышей, были хромовые сапоги, френчики. А красноармейцы пришли в обмотках и гимнастерках. Всех нас поразило, какие они малорослые. И много монгольских лиц. А еще низенькие лошадки. Уже потом мы узнали, что к нам перебросили дивизии из Средней Азии. Они очень смешно смотрелись рядом с верзилами латышами.

Войну Игорь встретил уже курсантом Рижского военно-пехотного училища. Его родители и брат Георг — он был еще подростком — жили в деревне. Вскоре они попали под оккупацию. В августе 1944 года Георгу исполнилось 18 лет, и его призвали в легионеры. Это только говорят, что туда шли добровольно — на самом деле отказаться было нельзя, иначе расстрел. Вот так братья и оказались по разные стороны фронта. История для латышей типичная.

— Это правда, что латыши встречали немцев как освободителей?

— В каких-то отдельных деревнях на западе Латвии, может, и встречали. Но в масштабах всей страны это было нехарактерно. Я видел много беженцев, а с чего бы они побежали от освободителей? На третий день войны я стоял у нашего училища, курил. Смотрю — со стороны Даугавы движется какая-то непонятная колонна: женщины с ребятишками, подводы, люди с котомками. Откуда вы? Из Шауляя! Герман уже в Шауляе! А ведь это уже глубоко в Литве. В этот же день мы узнали, что Лиепая окружена. Непобедимая Красная армия ничего не могла сделать с немцами, но большого ликования по этому поводу я не заметил. В общем, нас, курсантов, вывезли под Псков, там в каком-то болоте дали звания лейтенантов, и дальше я уже воевал в разных латышских частях советской армии.

— Вы воспринимали немцев как врагов?

— Конечно. Фашистская Германия напала на нас. Мы видели, что горят русские города и села, видели мирных жителей с голодными детьми. Конечно, наши симпатии были на стороне русского народа. Мы воевали зло — ведь мы в двадцать лет оказались вне Латвии, а все наши близкие остались там. Что с ними, живы ли наши родители? А туда попасть — путь только один: сокрушить немецкую армию.

— Была ли какая-то агитация со стороны немцев: мол, переходите на нашу сторону?

— Один раз скинули нам с самолета листовки на латышском языке. Мол, зачем вы воюете, опять коммунисты придут и будут вас ссылать — переходите на нашу сторону! И даже рецепт там был: надо глотать мыло, тогда будет понос и вас освободят из армии. А чтобы комиссар не видел, мыло надо есть, когда умываешься. Ну, мы посмеялись, и я отдал приказ листовки собрать и сжечь. Другой раз тоже прилетел со стороны немцев самолет. У меня как сейчас стоит перед глазами картина, как туча листовок долго так оседала. Там был портрет сына Сталина — мол, он сдался в плен и приглашает сдаться остальных. Но наша пропаганда тоже работала.

Игорь Бриежкалнс открывает свою любимую книгу: В. И. Савченко «Латышские формирования Советской армии на фронтах Великой Отечественной войны».
Закладка лежит на странице с обращением латышских стрелков, ветеранов революции и Гражданской войны, к соплеменникам, попавшим в войска СС: «Сыны латышского народа! Вы не смеете осквернить традиции и честь своих дедов и предков. Вы можете воевать только против немцев — наших злейших врагов… Латыши! Не позволяйте использовать себя в качестве слепого оружия для спасения Гитлера. Поворачивайте оружие против гитлеровских насильников и их прислужников».

— А что бы вы делали, если б столкнулись с латышами в бою?

«Не наша это была война. Мы и с легионерами потом общий язык находили. Мы понимали, что за редким исключением никто добровольно не шел воевать ни за одних, ни за других, а задача у всех была одна — выжить».

— Ну что делали… Стреляли бы. Не убьешь ты — убьют тебя. Но злобы не было. Врагами мы друг друга не считали. И, слава богу, мне стрелять не пришлось. Только когда брали Курляндский котел (крупная группировка фашистов на западе Латвии, ожесточенно сопротивлявшаяся до последних дней войны. — «РР»), наши очень хорошо поливали артиллерийским огнем их войска, и я знал, что где-то там дивизия латышей. Все знали. Я очень боялся, что среди них мой брат. Уже потом я узнал, что там воевала 19-я дивизия, а 15-я, в которой служил мой брат, была уже в Польше. Где-то там он и погиб. Ни место гибели, ни местонахождение могилы нам до сих пор неизвестны. Уже после войны я писал в архив дивизии — ответили, что он погиб 3 февраля где-то в Померании. Вроде бы от попадания разрывной пули в голову. Мне его страшно жалко. Это был просто мальчишка, который попал в немецкие войска случайно. Через две недели после того, как его забрали, советские войска освободили нашу местность. Еще чуть-чуть — и он вполне мог оказаться в Красной армии.

Игорю Александровичу о брате говорить очень тяжело, это хорошо заметно: голос становится тише, дрожит, глаза слезятся. Иностранцы начинают коситься на плачущего ветерана и на меня — не я ли его обидел?

— Вы воевали за одних, брат — за других, а ваши родители были за кого?

— Ни за кого они не были. Они просто хотели, чтобы мы остались живы и все это скорее закончилось. Не наша это была война. Так все думали. Мы и с легионерами потом общий язык находили. Мы понимали, что за редким исключением никто добровольно не шел воевать ни за одних, ни за других, а задача у всех была одна — выжить. Нам даже было жалко наших бывших врагов. В 1970-х годах я поехал в свою деревню, куда вернулся одноклассник моего брата. Они были погодки, их вместе призвали в легионеры. Вдруг, думаю, он что-нибудь знает про Георга. Его звали Эдгард Серданс. До войны он был двухметрового роста, с огромными лапищами — когда брал бутылку, было видно только горлышко. Мы таких называли «латышский медведь». После войны его отправляли на трудовой фронт — русла рек расчищать. Я не узнал этого человека. Он был кожа да кости. Стоя в холодной реке, заработал туберкулез. Мы сели с ним на бережок, на старую лодку, и он сказал: я все понимаю, коммунисты считали нас врагами, нас надо наказать. И мы готовы были работать. Но почему такое бесчеловечное отно­шение? Мы же не фашисты — мы просто люди, которых заставили стрелять.

Нередкое исключение

Алберт Паже из тех латышей, кто точно знал, за кого он идет воевать и почему. Паже с детства ненавидел немцев и считал их «историческими врагами латышей». Правда, по злой иронии судьбы воевать ему пришлось в основном с латышами же.

Интересно, что Алберт и сейчас, уже в преклонном возрасте, все еще в строю — теперь он в качестве известнейшего в республике адвоката защищает права ветеранов. От посягательств родного государства.

— В июне 1941-го я закончил второй курс электротехнического техникума и на лето устроился вожатым в пионерлагере. Был солнечный день, мы с ребятами шли на море купаться. Тут нам объявили, что началась война и через пару дней всех будут эвакуировать. Дети меня спрашивают: что будем делать? Отвечаю, что пионеров отвезем домой, а комсомольцы дадут отпор историческому врагу Латвии — немцам. Они тут же предлагают: давайте уйдем своим отрядом в леса, чтобы воевать вместе. Мы же еще сами дети были — все воспринимали как игру.

В Риге мы собрались в райкоме комсомола, чтобы организовать комсомольский истребительный отряд для борьбы с диверсантами. Нам раздали велосипеды, винтовки и патроны, и мы поехали из Риги. Были уверены, что доберемся до Сигулды (город в 40 км к северо-востоку от Риги. — «РР») или до Цесиса (90 км от Риги. — «РР»), а потом немцев остановят и мы вернемся назад. Но вернулись не скоро.

Отряд комсомольцев отправился в один из районов Латвии — Раунскую волость, — чтобы «оградить население от айзсаргов (военизированные отряды латышских крестьян, симпатизировавших немцам. — “РР”), которые пытались наводить там свои порядки».

— Для меня не стоял вопрос, за кого воевать, — вспоминает Паже. — Я и мои родственники всегда воспринимали немцев как врагов, а русских как своих. Мой отец и его братья в Первую мировую воевали в царской армии. Латвия 700 лет была под гнетом немецких баронов, которые латышей и за людей-то не считали. Меняли нас между собой на охотничьих собак или на дорогую курительную трубку. И когда к нам шли гитлеровцы, мы воспринимали их как потомков той знати.

Детство Паже прошло в Риге, в так называемой Агенскалнской слободе. Рядом жила немецкая община, и Паже сталкивался с немцами с юных лет.

— В нашей слободе на пустыре было футбольное поле с воротами. После уроков — а я учился в латышской школе — мы шли на это поле, и если оно было занято немецкими школьниками, мы начинали с ними драться. Прогнав немчуру, гоняли мяч с удвоенной энергией до темноты. Еще были стычки в центре города. Здесь немцы по вечерам прогуливались целыми семьями. Уже тогда немецкая молодежь ходила в форме гитлерюгенда: короткие штанишки, белые чулки и повязка со свастикой на рукаве. Мы драк здесь не затевали. Ограничивались тем, что брызгали на них чернилами для перьевых ручек.

На фронт Алберт попал в составе 43-й гвардейской стрелковой Рижской дивизии — чтобы его взяли, прибавил себе год. Воевал под Химками и Клином, освобождал Наро-Фоминск и Боровск. Тут он и подвернулся под пулю немецкого снайпера. А после лечения на фронт уже не вернулся. Зато стал «латышским Левитаном» — известным всей республике диктором.

— Однажды в студию во время передачи мне принесли материал о том, как в 1941 году в Рауне айзсарги повесили местных ребят. Начал читать, и тут у меня горло перехватило. Ведь во время отступления попали мы именно туда. И местная молодежь хотела уйти с нами. Но родители категорически воспротивились. Как только мы ушли, айзсарги их арестовали, повесили в присутствии родителей, а затем казнили и взрослых.

«Я и мои родственники всегда воспринимали немцев как врагов. Латвия 700 лет была под гнетом немецких баронов, которые латышей и за людей-то не считали. И когда к нам шли гитлеровцы, мы воспринимали их как потомков той знати».

Впрочем, в работе «Левитаном» были и радости. Как говорит Паже, он страшно гордится, что именно он сообщил латышам об окончании войны.

— 8 мая 1945 года я работал до поздней ночи, поэтому 9 мая не должен был выходить на работу. Но в пять утра меня разбудили и сказали, что я должен идти на радио, чтобы прочитать приказ верховного главнокомандующего. Я был старшим диктором и поэтому приказы главнокомандующего никто, кроме меня, читать не мог. Я не знал, что в этом приказе: мне никто ничего не говорил. Я побежал на радио — передача должна была начаться в шесть утра. Там-то я и узнал, что немецкие войска капитулировали и наступил мир.

После войны Паже сделал юридическую карьеру, венцом которой стала работа первым замом министра юстиции республики. Сейчас, несмотря на свои 86 лет, он работает адвокатом и очень гордится тем, что защищает права советских ветеранов, борется за то, чтобы им дали наконец статус участников Второй мировой войны. Пока такой статус есть только у бывших «лесных братьев» и латышских ветеранов СС. Большинство из них, кстати, тоже не в восторге от такого особого положения. Для тех, кто знает, что такое война, она заканчивается с последним выстрелом. Но Латвией сегодня правят люди молодые — им очень нравится делить стариков на своих и чужих, героев и нелюдей, силы добра и поганую нечисть.

Дмитрий Виноградов
«Русский репортер» №17 (195) 05 май 2011, 00:00